Ветер воет, стучит по крышам. По улице медленно проехала машина с объявлением: шторм. В атриуме шум — летит кадка с фикусом, самым крупным из собрания. Высунулась я поднять и поставить, но ветер задул меня в дом. Разбились горшки, поломан фикус. Ветер вывывает свои древние узоры. Ему хорошо: раскачивает тут сразу два моря: Эгейское и Средиземное. Диа-лог, диа-фон. Dia-sea. Ветер шел ва-горшок. Бродяга на пляже ночевал, я видела.

                                              * * *

Мысль модного мудреца поразила как ураган и требует встречного горшка. Проговорился или намеренно? Зачем он сказал о быстрой реинкарнации для упокоившихся своей смертью? И требование: не лезьте на рожон, не подвергайтесь и не самоубивайтесь: возвращение — через неопределенное время. Может, мистики вроде Макиавелли, Гитлера, Сталина это знали? имели в виду? Может, геноцид открывают с пониманием реинкарнационных форматов? То есть не убий — это посерьезнее, чем мы все до сих пор думали?

Но как я скажу это ИИ? Не поймет. Да, забыла сказать: Миша жив, но его лечат те же врачи, поэтому радоваться нечему. Ах, Миша, хороши твои оливы. Масло, подаренное Михалисом, сейчас у меня тут, в России. (Вставка через два года: Михалису дали орден как выдающемуся греку-крестьянину, талантливо хозяйствовавшему на земле Монолитоса всю жизнь. Покойся с миром, мой внезапный друг. — ЕЧ)

                                              * * *

Когда убираешь внутри, не сразу получается пустая комната; поначалу освобожденная площадь рыхла и желтовата, будто плоское слюдяное блюдце с холодным жиром от липосакции старой celebrity-поп-задницы. На поганом блюдечке — ни жемчужинки. Цензор сидит в голове, уходить не желает, есть и даже жрать хочет, падла социальная. Ничего, получишь. (Это памятка для тех, кто воюет с собой: сначала вы получите dirt.) Хватаюсь за воздух, любой. Попадается книжка: герой сидит в лобби фешенебельной гостиницы, прислушивается к двум сигарам с толстыми мужчинами на концах. Ах, класс.

                                              * * *

Просыпается забитая, несчастная городской человек и вдруг вспоминает, что счастлив и здоров, и встает, восстает, улыбается счастливо — ведь она счастлив. Оно делает легчайшую гимнастику. Открывается, выходит в атриум, собирает битые горшки, подбирает ветки, оторванные ураганом, хочет перевезти в Россию. Лепота. Мудрец выслал мысль. Within myself, I have never formed a single opinion about anyone. I always look at them like I am seeing them for the first time. Держу кусок фикуса, мечтаю купить кадку, крепко целую твердый лист цвета зеленки, а тут и бандероль с озарением; как пережить неисправимое — измену, — как сломать моральные стены, как запудрить iмозги сильняка: каждый день видеть человека в первый раз.

Возвращаюсь в Россию пробовать.

Печоры — Родос — Москва

Июль 2018 — март 2019

Ave, цензор!33

Всякие мысли приходят иногда в голову.

К. Паустовский. «Золотая роза»

1

Иван — прямолинейный мужчина пятнадцати лет, улыбка и солнечные круглые щеки, руки до пола — остался в аудитории, поговорить. Взял особое дыхание и выпалил: как я представляю себе идеальную любовь. Поскольку меня, преподавателя свободы слова, впервые в жизни спросили об идеальной, а возможности увернуться не было, ответила я всерьез:

— Она взаимна.

Счастье на лице интервьюера.

Я добавила:

— В ней участвуют мужчина и женщина.

Подросток закивал: крамольный ответ ему понравился.

Блистая брекетами, встряла девочка из хорошей семьи:

— Нет, пусть один любит другого и все приносит ему в жертву.

— Кособокий союз развалится, — возразила я зачем-то.

Иван не спорил с умной девочкой; он прозревал ослепительные влажные ландыши. В лесу запахло звонкими дятлами. Высокой волной поднялась большая соловьиная весна. Сердце новорожденного любовника приняло мою версию. Колибри зашмыгали носом. Складывалась неплохая картина мира.

Цензуру мы с Иваном не прошли: девочка пошла на меня девятым валом четырех форте «В пещере горного короля» Грига в исполнении Дениса Мацуева. Брильянтовые брекеты наперевес — и девочка зашла с максимально токсичной стороны, популярной среди взрослых: о политических взглядах и голосую ли я.

— Голосую непременно, на все выборы хожу, — говорю, мысленно потирая руки. — Люблю читать рекламные плакаты: рассматриваю фотопортреты кандидатов с описанием их достоинств и благосостояния.

По просьбе обоих слушателей я привела примеры. Идет кандидат имярек, скажем, в мэры: фото глянцевое, красавец писаный, оскал чистейшего радушия, и полплаката занято списком АО, где крутятся и растут его деньги. Дети поняли, фамилья-то видная.

Ловко я соскочила с политики. Диспут о любви тоже прервался: подошла степенная рыжая кнопка с олигархической косой, Каролина, четырнадцати лет, спросить, где берут время на прозу. Ведь не хватает, совсем не хватает на прозу времени. Писательница с косой сто шесть страниц уж написала, но приходится по ночам, а ведь уроки в школе да прочее. К диалогу, начатому Иваном, притянулась тема творчества и свободы, а я не люблю говорить об этом бесплатно, в перерыве, на коленке. Попыталась закруглить:

— Страшная пора — детство. Врагу не пожелаешь. С удовольствием родилась бы тридцатилетней.

Каролина согласилась, но соскочить не дала:

— А вы в следующий раз попробуйте. Все привязаны к данности, это удобно. Актуальное искусство. А свобода где?

— Вы правы. Свободой не пользуются. Ее хотят, но не могут.

— Ведь никогда не знаешь, когда кончишь, — воскликнула девочка. — Креатив заел, а творчества нет. Всем окружающим пох… безразлично, им надо, чтоб я ЕГЭ, а мне надо книгу дописать. Они берут мое время — и даже не себе берут, а просто ногами топчут, и на помойку.

— Не бери чужого, говорили нам в детсаду, не делай другому больно и всегда убирай за собой, — поддержала я. Что мне было делать.

— Нам тоже говорили, — обрадовалась Каролина. — Воспитательница сказала, а я слышала, что Сидор Львович постоянно нес глупости, и ей пришлось выйти за него замуж, чтобы законно не замечать его слов. Интересная форма карательной цензуры.

Я замерла: в ее поколении никто не знает типологию цензуры. Беседа с Каролиной становилась слишком интересной. Иван и девочка, вся в дорогих зубах, услышав про любовь, навострили уши. Кто из них попросил рассказать о первой любви, я не помню, но эта лекция оказалась последней в моей преподавательской карьере.

2

В детском саду пахнет киселем, стиркой, иногда булочками. Трудно. У моего свои проблемы: никак не научится завязывать шнурки. Он старается, пыхтит, высовывает язык, хлюпает носом, с которого неизменно сползают круглые копеечные очки, но бантик не складывается. Воспитательница злится, издевается над бедным Вовочкой, громко апеллирует к его отсутствующей маме, дети с блаженством и благодарностью присоединяются к ее шоу, показывают на него пальцами и так далее по списку обычных детских гадостей. Я смотрю-смотрю и встаю. Подхожу к Вовочке и складываю бантик на втором ботинке, отрешенно стоящем сбоку. Он вскрикивает — «Не надо!» — начинает плакать и убегает. Воспитательница читает короткую лекцию о пользе самостоятельности. В конце концов все дети каким-то образом оказываются на площадке для прогулок, прогуливаются, преспокойно играют в какие-нибудь дочки-матери. А я хожу туда-сюда и думаю: как помочь Вовочке со шнурками. Ему и дела нет уже до шнурков. Старательно копает песок, поправляя круглые копеечные очки, но мне-то интересно, мне-то важно.

Есть и социум, он по чуть-чуть показывает когти. Вот подходит беленькая Оля с пухлыми губками бантиком. Я смотрю на ее губоньки и продолжаю думать про Вовочкин неполучающийся бантик на ботинках. Оля